Мы, поколение, не знавшее войны, учились по одинаковым учебникам, смотрели одни и те же фильмы. Но у каждого из нас война – она разная. Да, есть она одна для всех – Великая Отечественная – и победа тоже одна на всех, но цена победы, память о войне у каждой семьи разная. И есть она – эта личная память о войне – пока живы свидетели, живы те люди, которых не обманешь и которые не позволят забыть. А общая история как раз и складывается из истории каждой семьи, из беды, испытаний и побед каждого – большого и маленького, каждого, даже того, кто, увидев мир в 30-е годы XX века, в 40-е уже своими глазами смотрел на войну.
Но когда уйдет и это поколение, только от нас уже будет зависеть останется ли память о том, что они пережили: наши не только деды и бабушки, но матери и отцы.
Наверно, и об этом подумала я, когда расплакалась мама, вспоминая войну. Так получилось, что только она одна – из всех своих устюжских подруг и ровесниц – видела войну действительно близко. Исполнилось Симе Тесаловской в 1941-м — 9 лет. Был в военные годы Великий Устюг – город на северо-восточном краю Вологодской области – глубоким тылом. Но у этого тыла оказалась и другая сторона, знакомая лишь семьям плавсостава Северного речного пароходства – тем из них, кто уходил в навигацию вместе.
Сколько не слушаешь про мамину войну, каждый раз она одинаковая и в то же время разная. Что-то она повторит – самое для себя значительное, что-то вдруг внезапно вспомнит. Вот могла же война начаться для нее не дома, на севере, а в Крыму, в санатории, от путевки в который в последний момент в том самом июне 1941 года отказалась вдруг забеспокоившаяся безмерно мать (моя бабушка – Александра Андреевна). И спасла тем. Вторая же девочка, все-таки уехавшая на юг, домой больше не вернулась, умерла где-то в эвакуации, на Урале… Что бы испытать пришлось…
В этот раз к маминым воспоминаниям – тем, которые я слышала неоднократно, снова добавилось что-то новое для меня… упущенное однажды, всплывшее из обманчивых глубин памяти.
Это была девочка, которая под бомбежкой в ужасе металась по бону, искала баржу родителей и никак не могла найти. Подоспела на помощь моя бабушка, привела девочку на баржу, где шкипером был мой дед – Александр Павлович (отслуживший свое еще в первую мировую и гражданскую). Глядела бабушка на девочку и причитала: «Почти как наша Сима!» Сима тоже тут была, где единственная защита (хоть какая-то!) от осколков и бомб – потолок каюты (палуба то есть).
Как девочка на бону оказалась и что такое бон? Представьте себе такие деревянные плавучие мостки, уводящие далеко в реку: ширина – примерно четыре, соединенных вместе бревна, мокрых и скользких. Течение, ветер, бон качается, гуляет на волнах. Боны использовали для того, чтобы собирать на запанях древесину (при молевом сплаве), иногда для переходов через реку, а еще к ним цепляли плоты, баржи.
Вот и та баржа, на которой находились родители девочки, была где-то прицеплена неподалеку. Дочка же, пока стояли в Архангельске, ходила в школу в город, а после уроков, как и в тот день, бежала обратно, по бону, на баржу – к родителям, в свой временный дом. Но началась бомбежка, баржи стали рассредотачивать по реке, отцепили, увели и эту…
Вспоминаю, как я в детстве воспринимала эти рассказы про бомбежки 42-го в Архангельске. Мама говорила: «А осколки так по крыше и барабанят! В окно выглянешь – баржи горят, их баграми на середину реки отталкивают, чтоб другие не загорелись…» Я слушала, вроде как и понимала, но вроде как и не совсем: «Что за крыша у бомбоубежища, какое там окно?!» Представить себе не могла, в голове не укладывалось, что она была просто в каюте. А потом как-то я спросила: «Ну ладно, ты – ладно, ты была в бомбоубежище, а бабушка-то где?» Мама изумилась, что я ничего не поняла: «Какое бомбоубежище-то! Какие на реке бомбоубежища! Это в город мы как-то ходили, там да. А бабушка… бабушка на палубе вместе с дедушкой была, она ж матросом служила. Они обязаны были там быть. Зажигалки сбрасывали, горящие баржи отталкивали. Потом меня, правда, уже брать с собой перестали (года, наверно, до 44-го)».
Спросите, что делал ребенок на войне. А куда ж было девать ребенка? В 41-м ее, 9-летнюю, попытались оставить в Устюге одну. Пошла за хлебом, украли карточки. Тогда посадили ее родственники на пароход «Шеговары» и отправили искать отца. Симе тогда повезло: отцовская баржа №2007 оказалась все-таки недалеко – в Лименде (грузилась в порту под Котласом). Не потерялась девочка. Но это было почти чудо.
Тогда никто не знал, где окажется пароход или баржа на следующий день. В то лето, наверно, все плавсредства пароходства были заняты на эвакуации. Судя по всему через Архангельск эвакуировали Петрозаводск: в Котлас к железной дороге, ведущей вглубь страны, везли, например, документы, старинные книги из Петрозаводского архива, россыпью, кое-как упакованные…
После этого маму одну в Устюге уже не оставляли. Всю оставшуюся навигацию 41-го и начало навигации 1942-го она отплавала с родителями. Из школы забирали ее на месяц раньше.
Осенью 41-го с бабушкой вернулись домой. Дед остался в Архангельске на ремонте судов. Долгими зимними вечерами сумерничали в нашем, так и оставшемся недостроенным доме жены солдат, а в основном – речников (потому что кругом жили речники) в полном неведении и ужасе. Ждали, гадали, что будет дальше. Гадали буквально. Бабушка гадала, говорят, хорошо. Наверно, обещала хорошее… А сама говорила: «Если немцы придут, натоплю печь, трубу закрою, лучше уходимся…» Так бы и сделала, нисколько не сомневаюсь, боялась она, что надругаются, и представить себе этого не могла и допустить.
А в Архангельске был той зимой страшный голод. 8 речников осталось тогда зимовать в затоне Исакогорки, а выжил только дед. Из продуктов в магазинах был только горчичный порошок, который заваривали и ели. Может быть, местных жителей как-то кормили огороды, но Архангельск – это все-таки север, где немного вырастишь. К слову, на следующую зиму речников осенью отправили по домам, наверно, чтобы все-таки сохранить оставшиеся кадры, а ремонтных работ и на заводе им. Нацфлота в Великом Устюге хватало.
…К весне 42-го в Устюге об архангельском голоде уже знали. Как только открылась навигация, бабушка взяла все съестные припасы: солонину (поросенок был еще до войны заведен, повезло), выменянную в деревнях муку – и отправились они с дочерью искать деда. Переходили с парохода на пароход, спрашивали, что, где… Хорошо, что династия Тесаловских на северных реках была известной и многочисленной, всюду речники старались помочь. Отыскали Александра Павловича на реке Пинеге. Помнит мама: ведут по Пинеге караван барж, над ними лозунг: «Поможем голодающему Архангельску!» Чем помогали? А что можно было собрать по столь северным деревням? Моченые ягоды, грибы… – и все, собственно.
У деда была цинга, он весь опух, но работал. И ответственности со шкипера никто не снимал: посади-ка баржу на мель, повреди по недосмотру, испорти груз – это ж трибунал! Да и так, по совести, ведь лучше многих он понимал, как ждут этот груз в большом изголодавшемся городе.
А для матроса Александры Андреевны главным стало – выходить, спасти мужа. Даже в именах их одинаковых было что-то важное, приметное, сейчас бы сказали символическое. Разрезать нельзя – половинка останется. Может, потому и плавали всегда вместе – всей своей маленькой семьей.
Хорошо, что нашелся опытный фельдшер, который предупредил: «Сразу мясом не кормить! Все понемногу, осторожно, а прежде всего суп из крапивы, хвойный отвар!» (В деревнях по Сухоне об этом понятия не имели и в голод 47-го крапиву не ели, не знали!) Только к берегу пристанут, бежит бабушка со всех ног рвать крапиву, запасать хвою… Так и выходила Саню Шура.
А дальше Архангельск. Бесконечные погрузки, разгрузки. И все под бомбежками. Пароходы, баржи разводили по реке как можно дальше, чтобы больше уцелело. Грузили солдаты – полуживые от голода. Бабушка после того, как разгружали баржу с мукой, заметала в трюме все, что там оставалось, – мучную пыль. Месила из этого тесто, раскатывала длинными и тонкими пластами, а потом приходили измученные, вконец обессилевшие солдаты (один – два), и она им налепляла это тесто под обмотки, чтобы они могли вынести его незаметно с охраняемой территории. Как это страшно было тогда, когда за колоски садили, но не могла она поступить иначе!
А мама вспоминает еще с ужасом, как на разгрузке работали девочки-старшеклассницы: на их тонкие и хрупкие спины грузили тяжеленные мешки… А еще ужаснее ужасного – разгрузка парохода с ранеными. Все прибегали помогать. А потом бомбежка и горящий госпиталь в центре города…
В ту бомбежку бабушка с мамой как раз и сами оказались в городе – ездили на рынок. Только и запомнила мама, как раки расползались по прилавку, кто-то покупал и складывал в сумку, а кто-то ел сразу, жадно откусывая. А потом помнит: трамвай, воздушная тревога, подвал. Горящий госпиталь и бесконечные разговоры о диверсантах – слухи войны: кто-то сигналил немцам фонариком с крыши госпиталя… Наверно, именно тогда единственный раз побывали мои родные в бомбоубежище. А потом возвращались к реке, как на линию фронта без окопов и укрытий.
Выстояли они тогда, под теми бомбежками, спасая суда и то, что было на них. А какие грузы и откуда прибывали в Архангельск, наверно, не надо объяснять. Но правильно ли, что сейчас мы гораздо больше знаем про историю американских и английских конвоев, чем про то, что происходило в портах, их встречавших?
К присутствию же иностранных моряков в Архангельске мама тогда так привыкла, что живые раки на рыночном прилавке поразили ее гораздо больше. В общем, видать видала, люди как люди, только говорят не по-нашему и форма другая. Вот и за реку как-то переезжали вместе, переводчица была с ними.
А еще, рассказывает мама, в 42-м году приехал дед домой к Новому году, привез несказанный подарок – кадушку с жженым сахаром. В Архангельске разбомбили то ли баржу, то ли пароход, на котором был сахар. Все горело, потом заливали водой. И разрешили людям разбирать, что осталось – вычерпывали из трюма ведрами. Как уж это выглядело, предположить не берусь, но вкуснее этого ничего не было точно!
Вот это и есть мамина война, где жженый сахар и град осколков, барабанящих по палубе, где девочка, мечущаяся по бону и раненые бойцы, которых однажды спасут, а потом спасти не смогут… Но это война, которую она видела своими глазами. Та, настоящая, которая сама не уйдет из памяти и не отпустит от себя тех, кто видел ее хоть однажды…
Когда человек теряет зрение, он перестает различать детали, мелочи. Когда человек забывает прошлое, он сначала тоже утрачивает эти самые мелочи. И вот вроде бы мелочь, а без нее уже все не то! Не та история. И не исчезнет ли с этим и общая память о Великой Отечественной, которая делает нас одним народом? Не сократят ли в учебниках истории упоминания о ней до одной строки, с двумя датами да с черточкой между ними – знаком пустоты, отсутствия, наступившего беспамятства? Только черточкой вместо всего того, что не должно было быть забыто.
По воспоминаниям Серафимы Александровны Даниловой (Тесаловской),
г. Великий Устюг Вологодской области
Записала Любовь Данилова, сентябрь 2009 г.
Свежие комментарии